– Косым, ты часто беседовал с дедушкой, но он, возможно, не рассказывал тебе всего того, что пришлось мне пережить?
– Дедушка, наверное, хотел, чтобы я услышал об этом из ваших уст и, поэтому, не затрагивал с мной этого разговора.
– Как бы тебе теперь объяснить-то?!.. Все это пришлось пережить не только мне одной, корни этой народной трагедии уходят глубоко. Да что теперь теребить старые раны: все прошло и быльем, как говорится, поросло. А сейчас вы теребите пережитое…
– Ваша память нужна нам для того, чтобы восстановить истину.
– Ну, ежели так, сынок, тогда слушай и не обессудь меня, старую, если будет не складно. Как только погружаюсь в воспоминания, то начинаю чувствовать себя будто бы чужой в этом мире. Нас, ведь, было трое в семье, – начала свое повествование бабушка Айкен. – Отец наш был домовитым человеком, из крепких середняков. В те смутные времена имущество его конфисковали, весь скот отобрали в колхоз, а самого погнали в ссылку. Матушка наша в один день осталась и без мужа, и без скота – одна с тремя малыми детьми. Она была очень красивой женщиной. И часто, потом, плача повторяла, что «моя внешность-то и загубила вашего отца!..». А причиной тому был некий Кален, проживавший в нашем ауле. Матушка была ему небезразлична, но он понимал: пока жив наш отец, ему не суждено добиться намеченного. Оклеветать порядочного человека в то время было сущим пустяком. И доносы Калена сделали свое дело, и наш отец был арестован.
О матери ничего сказать не могу, была ли она грешна или осталась верна своему мужу. Только судьба ее не пощадила. Когда отца отравили в ссылку, родственники реже стали общаться с нами. Старший брат умер от злосчастной чахотки. На его похоронах почти не было никого, кроме хромого пастуха Сапара. Беда, как известно, приходит не одна. Немного погодя скончался и младший брат. Мать опасалась, что теперь наступит и мой черед умирать, и, чтобы спасти единственную дочь, взяла меня и поехала к своим родным. Помню, как мать слезно признавалась родителям в своем бессилии и повторяла, что если я умру, то ей жить на свете не стоит. Меня целый месяц поили вонючим хорьковым жиром. Хоть я и спаслась от удушающего кашля, но не ведала, какие испытания меня ждут впереди.
В наших краях голод наступил зимой 31-го года. Невозможно описать и вообразить состояние народа в голодный период. Это было самое тяжелое преступление против человечества, когда-либо происходившее на земле. Народ был истощен и обездолен до крайнего предела: люди падали и умирали не от болезней и пуль.
Еле-еле, сводя концы с концами, мы с матерью пережили зиму. Не знаю, как собрала, но мать припасла мешок пшена и хранила его пуще глаз. А мне строго-настрого наказала не говорить никому про пшено, так как это было наше единственное пропитание. Чтобы спастись от голода, до следующего урожая мы должны были протянуть по крупицам этот мешок. Однако наше сокровище раскрыла не я, а сама матушка. И жестоко пострадала от своей такой сердобольности…
Давно закончились радостные, беззаботные дни. Теперь мы слышали только мрачные, душераздирающие вести. Матушка бледнела, когда до нас доходил слух, что кто-то умер от голода. Она потеряла покой: ночами просыпалась, подходила к спрятанному мешку пшена, и потрогав его, ложилась обратно. Причину этого я поняла позже.
Главное, что я осознала в этой жизни – настоящий облик человека, его суть познаются, когда он становится владельцем легкой добычи или оказывается жертвой голода. Не зря говорят: «голод – не тетка!». В такие моменты человеку очень просто запятнать свое собственное имя. В голодные годы мне пришлось стать очевидцем многих жутких событий. Но я тогда ничему не удивлялась и не поражалась. Во времена голода эти качества полностью исчезают, вместо них тебя одолевают страх и отчаяние. Думаешь только о том, как бы выжить, спасти свою голову от поглощающего тебя голода.
Мои слова относятся и к нашему соседу Мылтыкбаю. У него было много детей. Еще в благополучные времена его семья как-то сводила концы с концами, а с наступлением голода они стали первыми жертвами. Старшему из детей – Конырбаю было 16 лет. Он постоянно промышлял воровством. Разгневанные аульчане устали от его воровских выходок и, в конце концов, убили подростка рядом с его домом. Первой жертвой голода в семье Мылтыкбая стала его дочь Маржан. Мы вместе играли и привыкли друг к другу. Маме тяжело было видеть эту потерю и, не выдержав, она привела жену Мылтыкбая домой. Дрожащими руками она открыла мешок и выложила в чашу пшено. Сейчас, вспоминая дорогую матушку, я вижу один и тот же эпизод, как она дрожащими руками насыпает пшено, то ли жене Мылтыкбая, то ли кому-либо другому. Милая матушка в трудные, голодные времена, делая людям добро, она всё чего-то боялась…
Чашки пшена ненадолго хватило семье соседа, и через день жена Мылтыкбая вновь пришла к нам. Мать, что-то прошептав ей, опять наполнила чашку пшена. Через два дня соседка явилась опять. Впрочем, на этот раз она ушла с пустой чашкой. Мать долго что-то ей объясняла, указывая в мою сторону. Жена Мылтыкбая, еле волоча ноги, на пороге повернулась к матери и сказала:
– Жамал (полное имя матери было Сакыпжамал, соседи называли ее Жамал), смотри, нехорошие намерения у хозяина нашего дома. Это он посылает меня к тебе, будь моя воля, не стала бы я отбирать твой кусок. Знаю, что у тебя нет защитника, этот мешок спрячь далеко от глаз, если не дашь – отберет силой… Говорят, появились охотники за человеческим мясом.
После этих слов в нашем доме началась настоящая суматоха. Куда только мы не стали таскать полмешка пшена, но надежного места так и не нашлось. От безвыходности, прижавшись друг к другу, мы с матерью долго плакали. Вдруг мать, собравшись с мыслями, приказала: «Прекрати плакать, не будем накликивать беду, мы еще живы, еще стоим на ногах… неси подушки!». К подушкам пришили потайные карманы и разложили в них пшено. Я, довольная находке матери, начала соскребать со дна мешка, но мать остановила меня:
«Доченька, подожди, кровожадный Мылтыкбай не уйдет, пока не найдет пшено, оставим немного на дне. Если скажем ему нет, то он начнет рыскать по всему дому».
Все случилось так, как предсказала матушка. На второй день скончалась жена Мылтыкбая. Вечером он ворвался в наш дом. По нему не сказать, что голодает, в нем были еще силы. Меня всегда передергивает, когда вспоминаю слова матери: «Кто-кто, но в этом мире Мылтыкбаю не суждено помереть от голода, даже, если будет, есть человечину…».
– Ей, потаскуха, – закричал он. Потрясенная этими словами, мать присела. От испуга я побежала и обхватила мать. Мылтыкбай сквернил матушку, как только мог. – Ты, наверное, надеешься на этого проходимца? Ему ничего не стоит достать тебе мешок пшена. Давай, тащи сюда мешок, который привез тебе этот… Тащи, говорю тебе…
Мать достала мешок с оставшимся пшеном и бросила его в сторону Мылтыкбая:
– Пусть мы помрем с голоду, но ты оставайся живой, мерзавец! – И, зарыдав, опустилась на пол. Как бы тяжело не было матери, но она сдерживала себя.
– Ух, стерва, посмотрим еще, посмотрим… – насмехаясь над матерью, Мылтыкбай вышел из дома.
Матушка встала с пола и начала обнимать меня, поочередно целовать меня в щечки, гладя своими иссохшими пальцами мои жидкие волосы и успокаивая меня.
– Зайчонок мой, потерпим немного, будем надеяться на Бога. Твой отец находится сейчас далеко от нас. Что я ему скажу, если потеряю всех!
Вспоминая былое, я поражаюсь тому, как мать свято верила в благополучное возвращение отца.
– Когда отец вернется, такие как Мылтыкбай не посмеют даже пройти мимо нашего дома.
Я тосковала по старшему брату Ерболу. Если бы он был жив, то Мылтыкбай так бы с нами не поступил. Угадав мои мысли, матушка загрустила:
– Если бы мой Ербол был жив, то исполнилось бы ему в этом году семнадцать, – и немного погодя, – ну, а этот нелюдь сбил нас с пути. – Доставая сверток, спрятанный под кроватью, она выложила передо мной кусок мяса. – Я же тебе покушать принесла.
Да, сегодня у нас изобилие. Я вижу кус настоящего красного мяса. Уж и не помню, сколько времени мы не пробовали его вкус. Мясо быстро погрузили в воду, и весь дом заполнился приятным запахом бульона. Когда блюдо было готово, мать достала откуда-то и
полбуханки хлеба. Я немного засомневалась: откуда такое богатство? Неужели Мылтыкбай был прав? Мать, почувствовав это, тихо промолвила:
– Помнишь, у отца был друг Матвей. Сегодня повстречала его. Он, оказывается, знает о нашем положении. И велел передать тебе кусок мяса и хлеба. Знакомый отца говорит: «Жамал, мы тоже не шикуем, но не голодаем. Доживем до урожая – будет амбар полон зерна, и вам передадим мешок муки».
Поужинав, мы долго просидели с матушкой. Тот вечер оказался на редкость удачным и счастливым. Говорили о хорошем и интересном. Я похвалила дядю Матвея за его щедрость. У мамы было изумительное красное платье. Она одела ее. Я, обняв ее, поцеловала и сказала, что она очень красивая.
Наша радость закончилась с наступлением утра. До нас доходили печальные вести. И еще один ребенок Мылтыкбая умер от голода. Народ стал переселяться вглубь страны, в южные края. Нас охватывали мрачные и леденящую душу события. Все чаще слышим, что среди людей появились те, кто не против насытиться человечиной. Я закрываю наглухо дверь, когда мать уходит на колхозную работу. Однажды мать вернулась с работы рано. Упав на кровать, долго проплакала. Оказывается, на председателя колхоза поступили жалобы, что он принял на работу жену «врага народа». Испугавшись, председатель уволил мать. Теперь и в наш дом стал подкрадываться настоящий голод.
Когда стемнело, кто-то стал сильно стучаться в дверь. Это был Мылтыкбай:
– Ей, потаскуха, открой дверь, говорю, открой… не то взломаю топором, и тогда несдобровать тебе, – и в доказательство своих слов стал долбить дверь топором.
– Когда же мы избавимся от этого изверга? Придется открыть дверь, – не успела мать открыть дверь, как Мылтыкбай с топором в руке ворвался внутрь и, толкнув мать в сторону, направился ко мне.
Мать в отчаянии стала меня защищать. Но Мылтыкбай выпалил:
– Я пришел не к тебе, стерва. У тебя, грешницы, не такое вкусное мясо. Мне нужна твоя дочь. Зарежу ее или возьму в жены… сам решу. Все равно все умрем. Но прежде первыми умрете вы, – и так сильно схватил меня за руку, что я не смогла даже двинуться с места. Мать ухватилась за ноги Мылтыкбая:
– Выполню любую твою просьбу, но только не трогай мою доченьку! Прошу тебя! Именем Бога прошу!
Мылтыкбай хотел оттолкнуть её от себя, но не мог освободиться: мать цепко держала его за ноги. Немедля Мылтыкбай ударил её тыльной стороной топора в область лопатки и пнул её правой ногой. Несмотря на невыносимую боль, мать жалобно умоляла его:
– Заклинаю тебя всеми святыми! Потерпи хотя бы до завтра! С рассветом я сама приведу к тебе дочь. Дай мне хоть немного побыть с единственной моей. Пощади нас, ведь ты же тоже родился от матери, изверг ты эдакий!
– До завтра, кто доживет, а кто и нет! Может быть, сегодня ночью я помру от голода.
– Не помрешь! Отдам тебе, все, что имею, – в отчаянии мать стала вытаскивать подушки, пороть их и бросать их содержимое под ноги Мылтыкбаю. Глаза его заблестели.
– Хорошо, пусть будет так! Завтра все равно приду за твоей дочерью. Если кому-либо донесешь, то не сдобровать тебе, видишь этот топор…
После ухода Мылтыкбая мы хотели закрыть дверь, но поняли, что он запер нас снаружи. Матушка стала поспешно собираться: съедобное завернула в один сверток, вещи – в другой. Выбив окно, мы спешно выбрались из дома. Не знаем, куда идти?! Мать тяжело вздохнула:
– Перед отцом твоим совесть моя чиста. Что поделаешь, такова наша доля. Пойдем в город, будем работать на татаров. Главное, чтобы была крыша над головой. Лишь бы выжить.
Я молча кивала головой, соглашаясь во всем с матерью. Лишь бы не умереть с голоду… пока не вернется отец…
В дороге отдохнули, лишь, когда начали валиться с ног. Мать, видимо, знает направление в город. В пути можно было встретить таких как Мылтыкбай, поэтому мать шла по бездорожью. Днем стараемся поспать вдали от людских глаз, а ночью продолжаем идти. Так мы дошли до города. В нем жили родственники отца. Мы посетили всех, но никто не изъявил желания принять нас. Самое последнее жилище родственников, к которому мы пришли, был двухкомнатный деревянный дом старика Нуриддина. Выслушав мать, он покачал головой и сказал:
– Не допустимо это… дорогая, сноха, спасибо тебе, что доставила нам единственную кровинушку. Пусть тогда она остается у нас. А состояние наше ты видишь какое… Ты еще молодая, силы у тебя есть, надеемся, прокормишь себя.
– Да, конечно, понимаю… этого я и хотела. Я буду приходить, наведываться к дочери… Не помру, работа для меня найдется.
Теперь я стала жить у дедушки Нуриддина. Он был братом моего отца. Был он человеком большой души. Единственная опора в семье – его сын, работавший на пристани грузчиком. Мать приходила наведывать меня, приносила что-то с собой. По всему видно, что положение ее тяжелое. Замечаю темные круги вокруг глаз. Только недолго пришлось мучиться матушке. Неделю не приходила она к нам. Когда же старик утром вышел из дому, он увидел неподвижное тело матери, прислонившееся к стене возле двери. Старик, проверив ее пульс, убедился, что она уже мертва.
– Голод добил ее, – заключил старик, закрывая застывшие, полуоткрытые глаза матери и обратился к жене:
– Тело еще не остыло, старуха, прибери его.
Мне хотелось плакать, но слезы не шли. Бездыханное тело матери занесли в овин, и я стала прижимать к себе её голову, приложила своё лицо к её лицу. Не помню, сколько времени я так просидела. Но очнулась от слов старушки:
– «Эй, дед, скажи этому дитя, чтоб так не сидела, так недолго и убить себя горем…».
Тень голода накрыла весь город. Единственный кормилец стариков тяжело заболел и был доставлен в больницу. Непосильный труд повредил поясницу Касенгазы (так звали сына Нириддина). Он стал инвалидом, долгие годы провел в больницах, жил в доме инвалидов, потом женился, обзавелся детьми, позже скончался.
Все, что было у бедных стариков, растаяло как снег. Теперь пришел и мой черед. Надо было кормить их. Человек свыкается со всем. Видимо, договорившись заранее, старуха, взяв меня за руку, повела в татарский дом и пристроила работать прислугой. Каждый вечер, возвращаясь домой, я приносила старикам остатки ужина. Они были рады и этому пропитанию. Прочувствовав наперед, старуха каждый день вторила мне, чтобы я терпела и выполняла все прихоти хозяев дома. Если меня прогонят с этого дома, то всех нас настигнет голод. Хозяин дома, сорокалетний, конопатый мужчина, стал развлекаться: затащив в сарай, стал тискать меня. Мне было противно и мерзко. Но я помнила наказы старухи «терпеть».
Однажды жена хозяина узнала о приключениях мужа и обвинила в этом меня. Хозяйка стала оскорблять меня на татарском и на русском, мало того, так она потащила меня за косы к калитке, вышвырнула на улицу и закрыла двери. Не зря говорят, что гнев женщины как пылающий огонь, не дай бог, попасть под ее горячую руку. Не успела я прийти в себя, как калитка вновь открылась и я увидела, что ко мне бежит татарка, в руках ее горячие щипцы для печи. Я в панике стала убегать от нее, стараясь, чтобы горячие щипцы не коснулись моего тела, особенно лица. Разъяренная женщина гонялась за мной и кричала:
– Я сделаю так, чтоб на тебя больше мужчины не смотрели!
Хозяин дома, следивший за нами, понял, чем может кончиться эта сцена и, вырвав из рук жены горячие щипцы, затащил ее домой.
Я дала себе слово, что больше никогда не подойду близко к этому дому. Теперь мне идти было некуда. Несколько дней ночевала на улице с другими бездомными. Только и делали, что рылись в отбросах с базара. Ну, а как сложилось дальше ты и сам знаешь…
Я думаю, что дедушка Косен рассказывал тебе правду обо мне. Он расстраивался, когда я вспоминала трудные годы и, потому, не поддерживал мой разговор. Видимо, не хотел, чтобы я теребила свою душу тяжелыми воспоминаниями. Но вот уже прошло три года как его не стало. А, сколько он помнил, сколько повидал всего?! Всё захватил с собой…
Помню старик Косым обычно так начинал свой рассказ:
– Давным-давно, жил да был миролюбивый и простой народ, сыны которого только и знали, что воевали, защищая свою Родину от нападок коварных соседей. И оттого этот народ видел много горя. Страшной бедой был и ГОЛОД 30-х годов. За год, другой люди обнищали, выбились из сил, потеряли все что имели и побрели по свету в поисках пропитания…
Когда он, таким образом, начинал свое повествование, я с замиранием слушал его:
– Вот ты, сынок, удивляешься, когда я начинаю говорить об этом. Понимаю твое удивление, но и ты пойми меня. В те тяжелые времена я потерял своего отца. Отец умер не от голода. С одной стороны, его одолела болезнь, а с другой, душа его разрывалась от людского горя. Отец был писателем. От него остался потайной сундучок, заполненный рукописями тех времен, но родственники побоялись и сожгли их. Но в памяти народа остались слова Сеита, моего отца. Накануне смерти отец рассказал мне много интересного, даже пытался шутить, а в конце:
– Сынок, наступят хорошие времена, правда всеравно восторжествует. И тогда, ты, живой очевидец новых времен, начнешь свои воспоминания тоже, примерно так: «Давным-давно…», потому что прожитая нами жизнь как сказка – никто в это не поверит…
И вот один из эпизодов, который я услышал из уст старика Косыма:
– Жили мы в городе. Отец работал на пристани грузчиком, а я – рабочим на консервном заводе. Мне было 17 лет. Как-то мы с отцом пошли на базар. Купив полмешка картошки, мы вышли и увидели такую жуткую картину. В те тяжелые времена на улицах и, особенно вокруг базара, – везде лежали тела умерших от голода людей. Люди перестали обращать на них внимания. Живые спокойно перешагивали через трупы. Бездушье живых, их хладнокровное отношение к мертвым меняет и ценность самой жизни. Создавались группы, которые подбирали трупы на улицах и сваливали их в яму за чертой города. В каждой группе было по одному милиционеру. Сердце щемило, когда невольно видишь, как собирают мертвецов. Их волокли за ноги и бросали на телегу как бревна.
Увидев, как потащили совсем молодое тело, отец изо всех сил закричал и подбежал:
– Не тащи так ребенка!..
Я только тогда заметил, что это было тело 12-13-летней девочки. Когда её быстро поволокли за ноги, то платье девочки, приподымаясь по ветру, прикрыло ей голову, а в глаза бросилось тощее тело. Невыносимо было смотреть на это.
– Отойди! – Приказал отец удивившемуся собирателю трупов, – я сам положу этого ребенка в телегу… И, приподняв девочку с земли, он заметил, что она еще дышит. И тогда отец с девочкой на руках направился не к телеге, а ко мне.
– Ей, дед, – окрикнул его по-русски милиционер. Отец даже не посмотрел на него, и не ответил. Все его внимание было сосредоточено на еле дышащей девочке.
– Ай, старик, – повторил теперь милиционер по-казахски. – Ты в своем уме?! Зачем тебе мертвец, грузи его сюда в телегу.
– Она не мертвая, девочка еще дышит! Заберу ее домой, жалко…
– Я ничего не знаю! Даже, если и дышит, то пока доберемся за город, все равно сдохнет… Тебе-то, что?
– Ах, изверг, тебя самого надо закопать вместо этого ребенка!..
– Вот тебе, скотина! – И милиционер ударил отца плеткой. Не помня себя, я подбежал к нему, выхватил из его рук плетку, и выбросил…
– Да, что делает этот щенок?! Ты же сгниешь в тюрьме, – пригрозил мне милиционер.
– Ступай себе, пока жив, не то я тебя… – спокойно ответил ему отец.
Забрав с собой девочку, мы с отцом вернулись домой. Матушка моя как могла выходила ее. Имя той девочки – Айкен. Она является матерью твоих друзей Аскара и Болата.
После того, как Айкен пришла в себя, она рассказала матери все, что ей пришлось пережить. Отец с матерью поехали проведать старика Нуриддина, но обнаружили в доме только трупы старых людей, некому было даже похоронить их.
Тот самый стоматолог Нурыш, который часто наведывается к нам в гости, является внуком Нуриддина, сыном Касенгазы.
Вот такая была история, которую поведали мне старики. Главная героиня рассказа – Айкен в прошлом году скончалась. Как она сама и говорила: все пройдет и быльем порастет… Но горькая правда в том, что нашему народу пришлось пережить эту колоссальную трагедию – геноцид и голод 30-х годов…
Гарифолла Есим,
Перевод Майры Айжарыковой